Два крыла на двоих — это справедливо. Было бы странно, если б каждому по два. Птицы —  другое дело, для них крылья одновременно и душа, и руки, иначе им не выжить.
Сколько себя помню, я всегда мечтала летать. Нет, не на самолете, там болят уши, и что-то обиженно хрюкает в животе, а просто так. Ну, правда, отчего люди не летают? Если бы всем предложили выбрать какую-нибудь сверхъестественную способность, то мой брат предпочел бы видеть сквозь стены, мама — читать мысли, а я — летать.
Весна. Прозрачная и страшноватая. Что-то будет? Что-то будет... Что-”то”? А оно все равно будет, как 1 сентября в первом классе. Мой давний друг (нет, все-таки приятель), ветер, рассыпает наш смех над городом. Сыпь, не жалей, этого добра даже чересчур много. Он и не жмотится. Но не потому, что я разрешила, а просто это не в его характере. Конечно же, я влюблена. Только вот в кого? В Валерку? Не-ет, это было раньше... Впрочем, неважно.
Важным вдруг оказалось только одно — напряженная струна тишины и крылья. Они были сизоватые, немного потрепанные и очень легкие, как будто сделанные из пенопласта. Я осторожно погладила левое.
— Не трогай, это мои.
Оборачиваюсь. Беспокойные светлые глаза, за плечом деревянная рукоять меча, обмотанная изолентой. Толкиенист? Кажется, знакомый чьей-то подруги. Стоп. Почему Крылья его?
— Они для меня. — Я даже не сержусь, мне смешно. Глупый, как он не понимает, что я ждала их всю свою жизнь. И предыдущую жизнь тоже. И пред-предыдущую...
— Я ждал их всю жизнь. — Чуть дрогнул уголок рта, убивая так и не родившуюся улыбку, — видишь ли, только я могу взять эти крылья, потому что они мои.
Экая дичь! Я протягиваю руку, но правое крыло вдруг налилось неповоротливой тяжестью. Неужели, правда?! Его улыбка почти сочувственна, движения небрежны. Шаг. Касание пальцев. И вдруг — испуганный взлет черных бровей. Крылья неподвижны. Мы тоже.
Наверное, прошло какое-то время. Может, даже целая толпа времен. Мы ждали. Нет, не “мы”. Он и я. Почему-то считается, что в русском языке три местоимения: я, ты, он (а). А все остальное — просто множественное число. Но ведь “мы” не равно “я” плюс “я”, это “я” и кто-то еще.
Он изучал крылья, а я — его. Джинсовая крутка разрисована маркером. Надо отдать должное, очень неплохо разрисована. Да что там неплохо! Я в этом кое-что понимаю, мой брат, к сожалению, тоже рисует. У нас дома уже давно не осталось чистой, не раскрашенной бумаги. Даже туалетной. Так. Легкая сутулость, развязавшийся шнурок на правой кроссовке. Из кармана торчит пачка сигарет. Зачем такому крылья?!
— Ну  что?
— Что? — и когда я отучусь переспрашивать.
— Что будем делать?
Странная интонация. Это одновременно и “помоги мне”, и “посмотрим, как ты выпутаешься”.
Господи, неужели снова придется отдать?.. Делиться чем-то всегда было моей дурной привычной. Хочешь? Бери! Для меня не трудно, а человеку приятно. И потом, вдруг этот пустячок для кого-то самое драгоценное сокровище. Но сейчас... Не отбирай! Не надо!! А  руки уже сами тянутся погладить напоследок жесткую легкость. Видимо, надо.
Теплое покалывание. Мурашки бегут от мизинцев до кончиков ресниц. Все-таки мои! То есть мое. Левое крыло. Такое родное, близкое, с подпаленным маховым пером, третьим сверху. Разбежаться, взмахнуть, взлете...  Как? В светлых глазах напротив вопрос и надежда: “Что, слабо?” Ты... кто?
Два крыла на двоих — это справедливо. Было бы странно, если б каждому по два. Птицы —  другое дело, для них крылья одновременно и душа, и руки, иначе им не выжить.
Но почему мне с Ним?! Почему не с прекрасным принцем из бульварных романов или хотя бы с моей большой любовью Валеркой? Ах, черт, не Валеркой... Кто ты?
Они не ходят в обнимку, не целуются в подъезде. Ни цветов, ни свиданий в самом романтичном сквере города. Но... “между ними что-то есть, « — уверенно твердит всезнающая Рита Маковеенко.
Мы учились жить в унисон. Это трудно, когда стараешься не выбиться из ритма. Вдох-выдох. Вдох-выдох.
“Ну вот, ты опять торопишься! Медленней, сколько раз я тебе повторял.”
Смахиваю с глаз соленую обиду. Кто бы говорил, экспериментатор чертов! Ну не люблю я пикировать в грозу, не люблю... Но ведь и ему сначала не нравилось кружиться в первом солнечном луче. Глубокий вдох. Выдыхать не нужно, это сделает он.
Шаг. Взмах крыльев. Мы оба любим лепить фигуры из облаков. Это еще легче, чем из пластилина. Главное, поймать нужный ветер. Он говорит, что я кокетничаю с ветром и разрушаю их суровую мужскую дружбу. Ерунда! Если я начну перечислять всех его, между прочим, вполне реальных возлюбленных, то... Но я не начну.
Ночью половинчатость ощущается особенно остро. Иногда хотелось выть, отдирая обои. Тогда кто-нибудь из них брал телефон и набирал номер.
— Где ты?
— Здесь. С тобой.
Молчать дуэтом — тоже искусство. Этому надо учиться, и то при условии определенных способностей. Вдох-выдох. Мы засыпали, прижав телефонную трубку к одеялу.
Но самое чудное и чудное это, конечно, полеты. Вдруг, среди лекций, побросать в сумку тетради, выбежать из университета, точно зная, — он уже ждет. Как ни странно, преподаватели улыбаются мне вслед. Ритка Маковеенко зеленела от зависти.
Акварельная чистота встречи с неизвестным. Запыхавшись, выкрикнуть как пароль: “Привет, вреднючий!” И услышать такой жизненно необходимый отзыв: “Тебя туда же, радость моя".
Итак, что у нас сегодня? Нет, филологи не ошиблись, “мы” получается, когда “я”, “ты”, “он” перемешаны в одинаковых пропорциях. Один к одному. Со-движение и со-чувствие. Просто некоторая часть твоего тела существует автономно и кажется немного не проснувшейся, как после наркоза.
— Ух, чуть-чуть не врезались в дерево! Ты чем-то расстроен? Ага, опять разбил очки...
— А у тебя левая нога стерта.
Мы квиты. Нежность накатывает внезапно, перламутровой густой волной. Сразу же падаем в воздушную яму.
— Эй, как ты?
Ветер, к счастью, не дремлет: подхватывает нас у самой земли. Видимо, мужская дружба все-таки вечна. А может, возымел действие мой флирт. Отряхиваем пихтовые иголки, прилипшие к одежде. Как обычно, до ближайшего автобуса в город километра два.
Я помню, тогда мы ехали на заднем сиденье и ели жутко вкусную буханку черного хлеба. Делились не по честному и не по-братски. Он отламывал зажаристые корочки, самое вкусное, с его точки зрения, и отдавал мне. Я старательно выковыривала запашистый мякиш, который особенно люблю, и складывала ему в рот. Жевали молча, изредка улыбаясь одними глазами водительскому зеркалу: мол, спасибо доброму человеку, подобрал.
Я даже ничего не успела почувствовать, кроме того, что лечу. Странно лечу, неловко хромая на правое крыло. Звон  стекла. Потом...
Он лежал на носилках возле разбитой машины, а врач все пытался разжать его сведенные судорогой пальцы и не мог. Я наклонилась, погладила по руке. Выдох. Последний. У меня на ладони — кусочек горбушки, выпавший из внезапно ослабшего кулака.  Потом...
Они ничего не понимали. Вздыхали. Выпивали. Закусывали салатом. Утешали, бормоча, что надо жить дальше. За глаза обвиняли в бессердечии — ни слезинки не пролила, спящая красавица.
Вдох. Мое крыло исчезло. Вдох. Завтра у брата экзамены в художественной школе. Вдох. От бесконечного внутреннего рева болит голова. Помогите мне выдохнуть!
Вдох.